Хуевая книга - Страница 78

К оглавлению

Я махнул рукой:

- Кстати, вот мой дом... Зайдем?

- Нет. Пора... А если серьезно, то ничего у меня дальше нет.

- Сдурел что ли! Свет что ли клином... Женишься еще.

- Ну и что?

- Или не женишься.

- А какая разница?

Я пожал плечами:

- Поток жизни. Общий смысл всего этого, - я обвел рукой вокруг.

- Никакого смысла ни в чем нет, старик. Все блеф, суета, атомы, квантовое мельтешение. Пустота в итоге... Ну, бывай.

Он подал мне руку. Пожимая ее, я спросил:

- И это рукопожатие блеф?

- Блеф...

И пошел, сутулясь, подгоняемый ветром.

- Подожди! - крикнул я, догнал, тронул рукав синего плаща. - Подожди. А Бог есть?

- Бо-ог?!

Глаза его удивленно распахнулись, он некоторое время странно смотрел на меня, потом молча хлопнул по плечу, отвернулся и не оборачиваясь пошел домой.

* * *

Я отпустил кнопку звонка. Дверь распахнулась.

- Ну здравствуй, Груня!..

...Звякает ложечка о края побуревшей чашки. Мы сидим на кухне, и Грунин, еще не оправившийся от удивления после моего неожиданного появления в дверях, размешивает сахар в теплом жидком чае. Рваные тренировочные штаны с пузырями на коленях, застиранная майка, щетина на щеках. Жалуется, что ему не закрыли какие-то наряды, что расценки снизили, что грозятся уволить...

- Пью. А чего еще делать? Нет, может быть, если бы я тогда женился на этой лярве... ну помнишь суку эту, блядву общажную, давалку, жил бы сейчас с бабой. Может, и не пил бы. Я тогда еще не пил... Не так пил. Здоровый еще был. Это сейчас я допился. Представляешь, братан, намедни тут рухнул - отвезли в больницу, сказали: алкогольная эпилепсия. А раньше хуй стоял как каменный. Я по три-четыре раза за ночь кончал. И в рот и в жопу... Мне интересно было все попробовать. Поспишь за ночь полтора часа, зато потрахаешься вволю. Чего еще надо? В этом был весь смысл жизни. Но маманя не захотела, чтоб я на Ирке женился. А теперь вот померла, и я один, как этот... как его... Как перст. Выпить хочешь?

- Нет... С тобой все ясно. А Бумка как?

- Бумка из ментовки ушел. Надоело, наверное, бухать да пьяных обирать. Пошел человек спекулировать. Самое такое дело. Будешь тыщи грести. Столько и не пропьешь.

- Как он?

- Пьет. Завалились они тут ко мне с Ширшековым. Все полы заблевали, суки.

- Шишарик-то вроде развелся, я слышал?

- Да. Они с женой вместе квасили. Но он еще из ментовки не ушел. А Бумка ушел. Я говорил. А у них ребенок еще родился. Но они его пропили. Бухали себе на кухне оба, а ребенок в это время в другой комнате блевотиной захлебнулся. Шишарик и рад: алименты не платить.

- Значит, он до сих пор в ментуре?

- Ага... Выпить хочешь? - Груня налил себе в стакан водки на три четверти.

- Нет... А Гендос?

- Гендос... Он это... Жениться хочет. Нашел какую-то дочь начальника - страшная, как, ептыть, смерть. Зато папа у нее шишка. Но Гендос сам-то хмырь изрядный, раз десять трипаком переболел.

- Доволен?

- Кто?

- Гендос.

- Чем? Трипаком? Или вообще?.. Не-а. Хер ли ему. Я видел его тут, у магазина. Жаловался, что из института его выперли, что писька уже плохо стоит. Последняя надежда - на эту страшилу, дочь папы своего.

- Понял. Дальше. Глушко?

- Не, про эту ничего не знаю. Говорили, что уехала куда-то.

- Смирнова? Пехтерев?..

- Я тут трахал ее три дня... или четыре? Четыре дня назад. Как бы сифак не подхватил... Смирнову эту...

Неразлучная троица - Грунин, Буманыч и Шишарик. Стоят рядышком, на ступеньку выше Гендоса, у Шишарика в углу рта беломорканальский бычок. Груня смешно насупив брови, отдает честь фотографу. К пустой голове... Рядом Смирнова.

А вот и я. Пиджак, кажется, до сих пор где-то в шкафу валяется. Я стою, между прочим, недалеко от Светки. Всего один шаг. Один шаг навстречу. Почему я не сделал его? По тысяче уважительных причин. Я могу убедить в этом каждого. Но как мне оправдаться перед собой?

Лем. Станислав Лем! Вот только не помню где... Два альпиниста совершают восхождение, один срывается, ломает кости, калечится. Второй вынужден, бросив все - палатку, вещи, продукты - взвалить на плечи находящегося в состоянии комы товарища и начать обратный путь. Рации нет или она разбита, помощь вызвать нельзя. И измученный вконец человек, жадно хватая потрескавшимися губами разреженный воздух, шатаясь под тяжестью тела, спускается вниз. Периодически он останавливается и подносит к лицу друга полированный топорик, надеясь, что на сей раз лезвие не затуманится и можно будет с чистой совестью сбросить с себя мучительную ношу. Но пострадавший еще дышит, и альпинист, проклиная про себя его живучесть, со стоном взваливает изломанное тело на плечи и идет дальше. И каждый раз, поднося зеркальное лезвие к лицу товарища, он безнадежно молит, чтобы не появилось это маленькое мутное пятнышко. Но оно появляется, и мучение продолжается.

Неужели и я обречен всю жизнь тащить своего альпиниста, свой крест, свою потерю, свой несделанный шаг, не в силах сбросить непосильную ношу? Я же надорвусь. Я не дойду.

Я так хотел обернуться и, красиво махнув рукой, сказать: "Прощай, детство!" Не успел. Вот уже и юность отгрохотала и, не задев, пронеслась, а я один стою на грязных шпалах и с тоской гляжу на рубиновые огоньки. Где-то в последнем вагоне унеслось студенчество. И вроде кажется уже, что неплохо было в этом поезде. Даже хорошо. А что осталось?..

Однажды родился афоризм - старость приходит, когда начинается ностальгия по прошлому. А ведь мне только двадцать семь. Нам всем только двадцать семь. Отчего же мы так устали? Говорят, все еще впереди. Почему же мы смотрим назад? Почему живем, стиснув зубы, вязко, топко, по инерции? Почему ни один из нас не счастлив?